Клейн: Вы когда-нибудь слышали, что душа художника или, скорее ее часть, остаётся в каждом его произведении? Скорее всего вы встречали это суждение не один раз за свою жизнь, но вряд ли воспринимали его всерьёз, не так ли? Что? Откуда я с вами разговариваю? Не поверите, друг мой, но из музея. Да, из того, что практически перед вами, можно сказать и так, если не ударяться, конечно, в специфику устройства пятого измерения… Впрочем, это нам и ни к чему. Однако, сдаётся мне, что я забыл представиться: Роман Иванович Клейн к вашим услугам, архитектор этого, будем честны, замечательного музея.

Крысолов: (ехидно) И вам добрый день, Роман Иванович!

Клейн: А, вы тоже здесь? Ну, здравствуйте, что же. (в сторону) Мог же хоть раз не перебивать, ведь мог же!

Клейн: Итак, я — архитектор. Поэтому, собственно говоря, я и могу общаться с вами как с заинтересованной в искусстве персоной. Заинтересованной, заинтересованной… (задумчиво) Сколько вас таких заинтересованных в живописи и скульптуре ли, в видах ли на Москву-реку, в личных встречах, наконец, приходит к музею, да только никто кроме редких (посмеиваясь) «юношей бледных со взором горящим», ведомых своим преподавателем, не обращает внимания на само здание. А оно, смею утверждать, прелюбопытное и с архитектурной: попробуйте-ка выстроить этакий экзерсис на античную тему в Москве, захваченной таинственным Шехтелем и державным Шервудом, к слову, моим учителем, и с событийной стороны. Да, сколько же всего происходило под музейными сводами… И не только под сводами, одна история про колонны стоит отдельного рассказа. Но перед тем, как я начну, подойдите к ним, друг мой. Подошли? Ну, слушайте. Когда в 1912 году мы, то есть я, господин Рерберг, бывший инженером, и два наших учредителя: Иван Владимирович Цветаев и Юрий Степанович Нечаев-Мальцов, а также, впрочем, и целый штат художников, мраморщиков, и прочих рабочих, закончили основную работу, и в залы музея хлынули люди, у нас появились еще две причины для беспокойства: во-первых, постоянный визит представителей, что августейшей семьи, что иных аристократических родов, и (выделяя) критики.

Крысолов: Вы что-то имеете против критиков? Помнится, в своё время вы ловили каждое их слово.

Клейн: Пожалуйста, не обращайте внимания на этого остряка. Если вы, друг мой, к счастью, не знакомы с их братом, то возрадуйтесь, потому что представьте себе удовольствие ходить по пятам за тремя господами, от чьих статей в московских газетах буквально зависит ваша будущая работа. (негодующе) Так, стало быть, эти господа, чей род занятий— беспристрастно решать чужие судьбы, непонятно, почему решили, что эти самые колонны слишком тонки и выбиваются из общей композиции музея! Представьте себе мое отчаяние! Что-то я, право, увлёкся. Вы уж простите меня, голубчик, но, сами понимаете, душа — субстанция легковспламенимая…

Крысолов: Особенно ваша, мсье Клейн.

Клейн: Да. Вот уже около сотни лет я смотрю на эти колонны, и, знаете, периодически все же появляются крамольные мыслишки о том, что, может быть, критики были правы. Но почему я допустил такую погрешность — до сих пор для меня загадка. Возможно, это все потому, что без чуткого надзора Ивана Владимировича я по молодости увлекся… не знаю. Иван-то Владимирович уезжал за границу стабильно раз в сезон, чтобы обеспечить доставку экспонатов. Да, какой же чудесный, деятельный был человек! Мы всегда радовались его возвращению, потому что в его отсутствие непременно случалась какая-нибудь чертовщина, pardonnez-moi. Так, главное здание несколько раз горело, и каждый раз господин учредитель был в Германии. Помнится, однажды… :

Клейн: (запыхавшись) Юрий Степанович, как же это?! Мы же всё вымеряли, я ночами не спал над чертежами, господин Рерберг лично инструктировал рабочих! И опять горим! (в сторону) Да что ж ты ждёшь, во внутренний двор беги!

Нечаев-Мальцов: Я вас прошу, Роман Иванович, успокойтесь, попейте воды, что ли. В конце концов, если вы переживаете за свою работу, то с ней ровным счетом ничего катастрофического не случится.

Клейн: Но расходы…

Нечаев-Мальцов: А за расходы несу ответственность исключительно я. Тем более, даже по худшим прогнозам, мы потерпим убытки не более чем в двадцать тысяч. Не обеднеют же фабрики Нечаевых-Мальцовых от такой суммы.

Клейн: Так-то оно и было, друг мой. В итоге Юрий Степанович помог все восстановить, и через две недели строительство возобновилось. Ой, а что же мы стоим?! Пойдёмте-пойдёмте, туда, в сторону Малого Знаменского переулка и прямо по нему, осмотрим здание со всех сторон. Да, Юрий Степанович Нечаев-Мальцов совершенно не уступал господину Цветаеву ни в искренней любви к искусству, ни в энтузиазме. Единственное, он практически не изъяснялся на иностранных языках. Французский, безусловно, он знал, и довольно прилично, а итальянским, который был ему необходим для коммуникации с мраморщиками, не владел. Поэтому на стройке часто оказывалась одна из чудесных дочек Ивана Владимировича: Марина или Анастасия. Давайте, право, передохнем, голубчик. А то, боюсь, (посмеиваясь) что у меня никаких, даже пусть и душевных сил не останется. Вот здесь, прямо на углу. Так… о чем я? Точно, дочки Цветаева. Иван Владимирович звал их Муся и Ася, и почитал за послушных умниц, но как бы не так. Стоило им выйти из поля зрения отца, имевшего в семье большой авторитет, они превращались в крайне любопытных и непоседливых созданий, причём непоседливых до такой степени, что я иногда запирал задний двор стройки, чтобы девочки ненароком не уронили ценный экспонат. Вы наверняка хотели бы на них посмотреть? По крайней мере, настолько явно, насколько это может позволить ваше измерение… Тогда прогуляйтесь до конца переулка, может быть, что-то и услышите, но только не выходите пока что на бульвар.

Марина-ребёнок: Наконец-то тень! А я тебе говорила, Ася, что лучше бы мы остались дома. Да, пускай нам было бы, как ты говоришь, скучно, но зато никто бы не мог получить тепловой удар.

Ася-ребёнок: Мы можем пойти на задний двор, где стоят скульптуры, там обычно прохладно. И вообще, если бы ты не полезла к мраморщикам и не стала бы разговаривать с ними целых сорок минут, никому не стало бы плохо!

Марина-ребёнок: Между прочим, ты… Смотри!

Ася-ребёнок: Куда?

Марина-ребенок: Да вот же, во двор! Роман Иванович не запер калитку. Побежали, посмотрим, что привёз из Италии папа на этот раз!

Ася-ребёнок: Сколько здесь всего нового! Мусь, а это же Венера, да?

Марина-ребёнок: Точно, она! Но нам было бы неплохо где-то присесть, не замарав при этом юбки. Ты не видишь никакой коробки или более или менее чистого постамента, где мы сможем передохнуть?

Ася-ребёнок: Не-а… Обычно двор полон ящиками и брезентом, а сейчас что-то подозрительно чисто. Да и постаменты, по крайней мере те, которые я вижу, тоже не очень большие. Хотя… Гляди, совсем рядом с тобой, справа!

Марина-ребёнок: Где? Ой (пауза), ничего себе! Что это за гигант эдакий под брезентом? Ася, (как бы что-то замышляя) как ты думаешь, что нам будет, если мы этот брезент совсем чуточку приподнимем?

Ася-ребёнок: Ну, если в прошлый раз, когда я подговорила Марио и Джованни напугать Романа Ивановича, папа нас обеих оставил дома вместо ужина у Юрия Степановича, то, мне сдаётся, что особо ничего и не случится…

Марина-ребёнок: Тогда иди сюда и хватай край брезента вместе со мной! Взяла?

Ася-ребёнок: Да!

Марина-ребёнок: Аккуратно поднимаем… (пауза) Какая красота! Это же слепок Давида Микеланджело!

Ася-ребёнок: Да! Помнишь, как мама показывала нам его карточку в альбоме?

Марина-ребёнок: Конечно, помню. Слушай, а ты не хочешь забраться под брезент?

Ася-ребёнок: А зачем?

Марина-ребёнок: Ну, посидим в тишине, в темноте, тем более, если сюда кто-то придёт, то нас и не видно.

Ася-ребёнок: Ну давай…


Марина-ребёнок: Тебе не душно?

Ася-ребёнок: Вовсе нет, здесь даже уютно. Почему-то мне кажется, что если в нашей комнате летним днем закрыть портьеры, то будет примерно так же, как и здесь.

Марина-ребёнок: На удивление, я с тобой согласна. Только есть как-то хочется. У тебя ничего с собой нет?

Ася-ребёнок: Откуда? Я надеялась, что мы вернёмся домой еще к двум часам. Хотя подожди…

Марина-ребёнок: Что это?

Ася-ребёнок: Монпансье из Елисеевского. Помнишь, наша кухарка Арина ходила туда за шампанским для гостей на именинах Андрея? Я попросила ее тогда купить что-то сладкое.

Марина-ребёнок: Думаю, мы можем перебить ими голод! Открывай!

Марина-ребёнок: Интересно, а мы можем…

Ася-ребёнок: Я не буду опять на спор есть десять леденцов за раз.

Марина-ребёнок: Ну Ася, это было весело! В любом случае, я сейчас не об этом. Тебе никогда не приходила идея того, что статуи тоже хотели бы попробовать монпансье из Елисеевского?

Ася-ребёнок: Ты о чем?

Марина-ребёнок: О том, что мы могли бы их обеспечить леденцами! Ты же видела, что у многих статуй приоткрыты рты? Так почему бы не положить туда конфеты?..

Ася-ребёнок: Я согласна! Побежали!

Клейн: Анастасия! Марина! Как вы здесь оказались?! Я буду жаловаться вашему отцу!

Крысолов: Шпионите? Ну, это грех небольшой, тем более, кажется, что одна из девушек сама проявила к нам с вами интерес.

Ася: Здравствуйте, господа! Вы, случаем, не заблудились? Вам помочь?

Крысолов: Ах нет, Анастасия Ивановна, я вывел своего нового знакомого на променад по Москве. А вы почему же так тяжело дышите? (иронически сочувствуя) Бежали откуда-то, да? Умаялись?

Ася: И вовсе не бежала! Это все летняя жара, что еще больше усиливается у берега реки. Вы не видели папу?

Крысолов: Не имею совершенно никакого понятия. Кстати, наш гость совершенно с ним не знаком, а я бы в свою очередь сходил выпить чашечку кофе перед дорогой. Так что ж, Анастасия Ивановна, может быть, развлечете гостя рассказом об Иване Владимировиче и заодно проведёте его по бульвару?

Ася: Почему бы и нет.

Крысолов: Значит, я временно откланиваюсь. До свидания!

Ася: Как я могла слышать из вашего разговора с Романом Ивановичем, вы уже знаете, что мой отец буквально болел музеем все время его строительства. Да что уж говорить, если он, будучи чрезвычайно честным и принципиальным человеком, слукавил на германской границе, когда возвращался в Москву из поездки по хозяйственным делам. Представьте себе, что папе понадобилось привезти специальную машинку для стрижки газона около музея. Это сейчас они продаются на каждом углу, а в начале прошлого века их можно было только специально заказывать за границей. И вот однажды вечером, сразу после ужина, он начинает раскладывать свои покупки:

Цветаев: Так, Марина, это тебе, это Асе, это Андрею, а это Музею.

Ася: «Этим Музею» была блестящая небольшая вещица с длинной ручкой, которой и оказалась машинка. Муся, ну, то есть Марина, тогда резонно отметила, что она должна была бы стоить больших денег, на что пап ей возразил и рассказал такую историю:

Цветаев: Я взял машинку с собой в вагон. «А что у вас в ящике, господин профессор?», спросил таможенник. — «Там греческие книги, дружок». — «А! Господин преподает греческий?» — «В Московском университете, дружок, уже тридцать лет». — «Это, наверное, очень трудный язык!» — «Нет, не очень, нужно немного терпения, вот и все». — «Я был бы очень горд, если б умел читать на греческом!». Уже через две минуты я преподал ему урок греческого языка тут же, в вагоне. Милый человек! Мы расстались друзьями.

Ася: Теперь вы понимаете, на какие хитрости шёл наш отец, чтобы обеспечить музей, действительно нашего четвёртого брата самым лучшим. Ой, а мы, кажется, пришли.