Крысолов: Знаете, вот пока мы идем по Сивцеву Вражку, не пропустите справа от себя необычную кирпичную башенку. Приглядитесь - в ней есть нечто важное… да, икона. Иверская икона Божией матери, или Вратарница. (интонацией навигатора) Пожалуйста, поверните направо, в Староконюшенный переулок.

Цветаева:
А вон за тою дверцей,
Куда народ валит, —
Там Иверское сердце
Червонное горит.
И льётся аллилуйя
На смуглые поля.
Я в грудь тебя целую,
Московская земля!

Крысолов: А, вспомнил! Есть тут и еще одна деталь: когда-то, кажется, в 1916 году Марина Цветаева гуляла в этих местах с еще одним известным поэтом - Осипом Мандельштамом. Их объединяла тяга к недоступному, но по-разному: Мандельштама в поэзии - к чужому, желанному, Цветаеву в жизни - к неземному, несуществующему.

Цветаева: «Иногда так сильно любишь человека, что хочется уйти от него. Посидеть в тишине, помечтать о нем…»

Возникает звук порывистого ветра. Вместе с ним слышатся легкие шаги и шепотом читаются (голосом Мандельштама) строки с нарастанием громкости:

Мандельштам:
На розвальнях, уложенных соломой
Едва прикрытые рогожей роковой,
От Воробьевых гор до церковки знакомой
Мы ехали огромною Москвой…

Когда-то, в далеком 1916 году, мы гуляли с Мариной по Москве - и не просто гуляли, мы ощущали Москву, ее особый мир, возможно даже, что мир и миф исключительно ее, цветаевский. Для меня это стало погружением в некую поглощающую атмосферу. Мы глотали воздух прошлого, притом затерялись тогда в шуме времени, растворились в нем, рассеялись по ветру древней столицы и разошлись. Этот поток...он поглощает, лишает чутья жизни, ощущений, веры в любовь и в жизнь. (Играет скрипка)
Мы - скитальцы, которые тогда потеряли друг друга, умерли друг для друга, потеряли себя и так и не нашли. Путаясь, не понимая - есть ли вечность или нет? нужна ли? мы разошлись, не веря и веря во «вторую жизнь», жизнь вечную.

Цветаева: Чудесные дни с февраля по июнь того года, дни, когда я Мандельштаму дарила Москву. Не так много мне в жизни писали хороших стихов, а главное: не так часто поэт вдохновляется поэтом.

Мандельштам: Мы бродили по кладбищу, когда она сказала:

Цветаева: Хорошо лежать!

Мандельштам: Совсем не хорошо: вы будете лежать, а я по вас ходить.

Цветаева: А при жизни не ходили?

Мандельштам: Метафора! я о ногах, даже сапогах говорю.

Цветаева: Да не по вас же! Вы будете — душа.

Мандельштам: Этого-то и боюсь! Из двух: голой души и разлагающегося тела еще неизвестно, что страшней.

Цветаева: Чего же вы хотите? Жить вечно? Даже без надежды на конец?

Мандельштам: Ах, я не знаю! Знаю только, что мне страшно и что хочу домой.

Мандельштам:
Не веря воскресенья чуду,
На кладбище гуляли мы.
— Ты знаешь, мне земля повсюду
Напоминает те холмы
Где обрывается Россия
Над морем чёрным и глухим.
От монастырских косогоров
Широкий убегает луг.
Мне от владимирских просторов
Так не хотелося на юг,
Но в этой темной, деревянной
И юродивой слободе
С такой монашкою туманной
Остаться — значит быть беде.
Как скоро ты смуглянкой стала
И к Спасу бедному пришла,
Не отрываясь целовала,
А гордою в Москве была.

Крысолов:
...Нам остается только имя:
Чудесный звук, на долгий срок.
Прими ж ладонями моими
Пересыпаемый песок.

Да...жить вечно, без надежды на конец - это, пожалуй, и вправду тяжелый крест.

Звук шороха листьев и удаляющихся шагов.