Цветаева:
…Это - материнские руки, а вот - материнские ноги. Ноги матери были отдельные живые существа, вне всякой связи с краем ее длинной черной юбки. Вижу их, вернее, одну, ту, что на педали, узкую, но большую, в черном, бескаблучном башмаке на пуговках, которые мы зовем глазами мопса. Потому они и прюнелевые (prunelle des yeux 13 - мопса). Нога черная, а педаль золотая, и почему это для матери она правая, а для меня левая? Как это она сразу - правая и левая? Ведь если бы нажать отсюда, то есть из-под рояля, лицом к коленям матери, она бы оказалась левой, то есть короткой (по звуку). Почему же у матери она выходит правая, то есть звук - тянет? А что, если я одновременно с материнской ногой нажму ее - рукой? Может быть, получится длинно-короткая? Но длинно-короткая значит никакая, значит - ничего не получится? Но тронуть ногу матери я не смею, это мне, собственно, и в голову не могло прийти…
Анастасия Цветаева:
Утрами Маруся и я играли на рояле. Звукам Марусиной игры мама радовалась. Когда же я изнывала над гаммами, Ганоном и маленькими этюдами – из маминой комнаты через две открытые двери часто доносилось среди кашля: «Правая врет! Левая врет!» В жару было так трудно преодолевать лень…
Марина Цветаева:
Совсем мало мы могли наслаждаться общением с матерью - она ушла совсем скоро, от туберкулеза. Последние ее слова, в той, свежего соснового тесу, затемненной тем самым жасмином пристройке, были:
Мария Мейн:
Мне жалко только музыки и солнца.