Цветаева:
Вскрыла жилы: неостановимо,
Невосстановимо хлещет жизнь.
Подставляйте миски и тарелки!
Всякая тарелка будет — мелкой,
Миска — плоской,
‎Через край — и мимо —
В землю чёрную, питать тростник.
Невозвратно, неостановимо,
Невосстановимо хлещет стих.

Крысолов: Думаешь, умерла? Совсем не так. Поэт Марина Цветаева живет и здравствует. Она теперь о смерти не говорит. Вот как поразительно! Живая только о смерти и думала, а теперь — нет, говорит:

Красною кистью
Рябина зажглась.
Падали листья.
Я родилась.

Всё-таки душа поэта обречена на вечную жизнь. Разве что страдать, мучиться перестаёт по окончании существования. А вот что без сомнения - сохраняется культурное наследие: мысли и высказывания творца принимаются людьми за самые очевидные истины. Чёрт, ну и странные же вы, смертные! Вам так нравится сотворять себе кумира...

Цветаева:
Русской ржи от меня поклон,
Ниве, где баба застится.
Друг! Дожди за моим окном,
Беды и блажи на́ сердце…

Ты, в погудке дождей и бед
То ж, что Гомер — в гекзаметре,
Дай мне руку — на весь тот свет!
Здесь — мои обе заняты.

Крысолов: Я говорил уже. Она всю жизнь остро ощущала нехватку понимающего, чуткого слушателя, спутника, если угодно, родственной души. И в стихах нередко возвращалась к этому вопросу.

А ведь лирическая героиня того стихотворения обращается не к абстрактному образу. Адресат - Борис Пастернак. С 1922 года он стал её истинным другом, другом по переписке…

Пастернак: Вот что писала мне Марина, когда только начиналось с ней наше общение:

Цветаева:
Мой любимый вид общения — потусторонний: сон: видеть во сне.
А второе — переписка. Письмо, как некий вид потустороннего общения, менее совершенное, нежели сон, но законы те же...

Пастернак: Не скрою: переписываться с Мариной поначалу было нелегко, неловко как-то...но с каким же интересом относился тогда к её удивительной, творческой и сильной личности. И насколько тёплой и тесной была связь между нами, людьми, которые на протяжении десятка лет не имели возможности увидеться воочию.
А началось-то всё с чего? Первое письмо для Марины я написал после прочтения «Вёрст». Не прокомментировать этот сборник не позволила мне собственная совесть...восторг...дрожь в голосе...рыданье…

Пастернак:
Дорогая Марина Ивановна!
Насколько чистым наслажденьем было для меня написать
тогда Вам из Москвы о Вас одной по собственному побужденью.

Цветаева:
Пастернак!
Вы первый поэт, которого я — за жизнь — вижу. Вы пер- вый поэт, в чей завтрашний день я верю, как в свой.

Пастернак:
Как рассказать мне ей то, что нас с Вами связало, когда даже и Вам мне этого не выразить, ибо единственным выраженьем этого будет ближайшая наша жизнь в ее труде, в ее сосредоточенной тишине и в той силе, которую я единственно силою-то и почитаю и которая предшествует размерам и их творит и зарождает.

Цветаева:
Я терпелива, и свидания буду ждать, как смерти. / Я в Вас знаю только Вашу душу.»Не живя с Вами, я всю жизнь буду жить не с теми, но мне не важно с кем: кем. Живя Вами, я всю жизнь буду жить — ТЕМ!

Пастернак:
Так странно Вам писать!

Пастернак:
Метель лепила на стекле
Кружки и стрелы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.

На озаренный потолок
Ложились тени,
Скрещенья рук, скрещенья ног,
Судьбы скрещенья.

Цветаева:
Рас-стояние: версты, мили…
Нас рас — ставили, рас — садили,
Чтобы тихо себя вели
По двум разным концам земли.

Рас-стояние: версты, дали…
Нас расклеили, распаяли,
В две руки развели, распяв,
И не знали, что это — сплав

Вдохновений и сухожилий…
Не рассорили — рассорили,
Расслоили…
Стена да ров.

Пастернак:
Ты вправе, вывернув карман,
Сказать: ищите, ройтесь, шарьте.
Мне все равно, чем сыр туман.
Любая быль как утро в марте.

Цветаева:
Вереницею певчих свай,
Подпирающих Эмпиреи,
Посылаю тебе свой пай
Праха дольнего.
По аллее
Вздохов — проволокой к столбу —
Телеграфное: лю—ю—блю...
Умоляю... (печатный бланк
Не вместит! Проводами проще!)
Это — сваи, на них Атлант
Опустил скаковую площадь
Небожителей...
Вдоль свай
Телеграфное: про—о—щай...
Слышишь? Это последний срыв
Глотки сорванной: про—о—стите...
Это — снасти над морем нив,
Атлантический путь тихий:
Выше, выше — и сли—лись
В Ариаднино: ве—ер—нись,
Обернись!.. Даровых больниц
Заунывное: не́ выйду!
Это — про́водами стальных
Проводов — голоса Аида
Удаляющиеся... Даль
Заклинающее: жа—аль...
Пожалейте! (В сем хоре — сей
Различаешь?) В предсмертном крике
Упирающихся страстей —
Дуновение Эвридики:
Через насыпи — и — рвы
Эвридикино: у—у—вы,
Не у—